Why the hell not
Я в комнате, снова наполнившейся присутствием, движением, голосами..
Я там, где люди, я там, где мысли - так много, такие быстрые. Они юркие, как домовые мыши, их можно заметить краем глаза - какие белые, какие серые, или даже чёрные, а иногда - смотри - зелёная побежала. Скрылась за стенкой, можно забыть, тихо... тихо..
Здесь правда кто-то есть? Ау!... Вокруг меня гулко множится эхо, вокруг меня пустота поглощает звуки. Я одна. Почему я одна?
***
Я сижу за задёрнутой плотно тяжёлой занавесью - тёмной, бархатной, с бахромой. Сквозь волны ткани, как сквозь толщу воды маячат блики - блуждающие
огоньки лампочек, и доносятся звонкие весёлые голоса. Но я по другую сторону дома, здесь он такой большой и такой тёмный. Я сижу за задёрнутой занавесью, отделяющий их свет от моих сумерек. Я сижу на дощатом полу, пахнущем мастикой и пылью, над чёрной как омут дырой, провалом в полу, откуда тянет сыростью и временем. За моей спиной стоит чёрная тень в стеклянной маске, чёрная тень, которая всегда смотрит. Вместе мы склоняемся над дырой, как над колодцем, и смотрим, как из дыры поднимается тонкая дымчатая струйка. Тень протягивает костлявую птичью лапу в лохмотьях перьев, чтобы схватить, но я быстро ловлю струйку в ладони - Не смей!! - и возвращаю на место - туда, где сердце. Тень скрежещет, как старые часы и переминается с ноги на ногу.
Из провала в золотистом дощатом полу вырывается моё дыхание и так и норовит выскользнуть в открытую далеко наверху форточку, но я ловлю его ртом, проглатываю, и с каждым новым обрывком мне становится чуточку легче. Наконец всё замирает. Я сижу на дощатом полу, опершись о занозенные ладони до онемения пальцев и чувствую, как на мои щёки и губы возвращается румянец, как глаза темнеют. Чёрная тень вздыхает, и, повернувшись спиной, неуклюже спускается в опустевший провал. А я встаю, запрокидываю голову в бесконечную пустоту, в которой - там, наверху - конечно же, нет никакого потолка, сбрасываю с себя тяжёлый расшитый сиреневыми птицами халат и смеюсь...
В тёмной дышащей движущейся тишине и хохочу и кружусь, раскинув руки и раздувая вокруг себя белые складки простыни, обёрнутой вокруг меня и завязанной двумя грубыми узлами на плечах. Вокруг меня, как бабочки, рассыпаются отблики света, соскакивающие то и дело с тяжёлой бархатной перегородки, расцвеченной огнями и изгибающимися живыми силуэтами, как экран в театре теней. Мне легко, как может быть легко только безумцу, утратившему смысл и печали, и радости, безумцу, который остался один, время которого замерло, которому ничего больше не нужно в мире. Из шуршащей темноты щелей выползают большеглазые тонкопалые существа, обступают меня кольцом, перешёптываются между собой тихими детскими голосами, берут друг друга за руки и, наконец, смотрят на меня - все сразу - по кольцу мохнатых голов и стеклянных выпуклых глаз проносится сдавленный вздох, они подскакивают и начинают восторженно хлопать большими ладонями, прыгая на длинных лапах. Я кружусь, рассыпая вокруг себя крупинки ледяного смеха, чудом стоя на ногах. Я хватаю занавес и рву его на себя, и весёлые голоса на светлой стороне сменяются злым завывающим визгом, существа надуваются и кричат, обхватив лапками круглые лица, вспышки света растут и взрываются и всё рассыпается цветными грязными обрывками конфетти. Только звук смеха стучит, как мячик, блуждая в темноте, да из тающей в пустоте дощатой дыры, пятясь, выбирается тень. Распрямляет длинную пыльную шею и хватает стеклянным клювом маски смех. Смех умолкает, и тень с деревянным хрустом пожирает его. Снимает маску.
— Вот теперь я дома.
***
Я стою у окна, у окрасившегося предрассветной густой синью, похожего на наполненный ветром аквариум окна.
Я стою под открытой форточкой, ловя ртом холодный уличный воздух.
В моей груди, вместо сердца крутится погнутая с одного бока заевшая пластинка. Чуткая игла то и дело соскакивает с чёрного винилового края и режет красное, и тогда я морщусь, прижимая к ноющей груди сцепленные в замок ладони и вжимаюсь горячим лбом в запотевшее стекло. Пластинка вертится, повторяя обрывок мелодии, повторяя всего несколько слов, и я тяжело и пусто смотрю в небо за окном, ожидая наступления рассвета. Из меня вырывается дыхание, и я наблюдаю, как оно, как кровь раненной в океане рыбы, вытекает из форточки и плывёт красным облаком куда то вверх. Я знаю, что не умру сейчас. Но когда игла срывается с пластинки и режет снова, так трудно в это поверить.
Я там, где люди, я там, где мысли - так много, такие быстрые. Они юркие, как домовые мыши, их можно заметить краем глаза - какие белые, какие серые, или даже чёрные, а иногда - смотри - зелёная побежала. Скрылась за стенкой, можно забыть, тихо... тихо..
Здесь правда кто-то есть? Ау!... Вокруг меня гулко множится эхо, вокруг меня пустота поглощает звуки. Я одна. Почему я одна?
***
Я сижу за задёрнутой плотно тяжёлой занавесью - тёмной, бархатной, с бахромой. Сквозь волны ткани, как сквозь толщу воды маячат блики - блуждающие
огоньки лампочек, и доносятся звонкие весёлые голоса. Но я по другую сторону дома, здесь он такой большой и такой тёмный. Я сижу за задёрнутой занавесью, отделяющий их свет от моих сумерек. Я сижу на дощатом полу, пахнущем мастикой и пылью, над чёрной как омут дырой, провалом в полу, откуда тянет сыростью и временем. За моей спиной стоит чёрная тень в стеклянной маске, чёрная тень, которая всегда смотрит. Вместе мы склоняемся над дырой, как над колодцем, и смотрим, как из дыры поднимается тонкая дымчатая струйка. Тень протягивает костлявую птичью лапу в лохмотьях перьев, чтобы схватить, но я быстро ловлю струйку в ладони - Не смей!! - и возвращаю на место - туда, где сердце. Тень скрежещет, как старые часы и переминается с ноги на ногу.
Из провала в золотистом дощатом полу вырывается моё дыхание и так и норовит выскользнуть в открытую далеко наверху форточку, но я ловлю его ртом, проглатываю, и с каждым новым обрывком мне становится чуточку легче. Наконец всё замирает. Я сижу на дощатом полу, опершись о занозенные ладони до онемения пальцев и чувствую, как на мои щёки и губы возвращается румянец, как глаза темнеют. Чёрная тень вздыхает, и, повернувшись спиной, неуклюже спускается в опустевший провал. А я встаю, запрокидываю голову в бесконечную пустоту, в которой - там, наверху - конечно же, нет никакого потолка, сбрасываю с себя тяжёлый расшитый сиреневыми птицами халат и смеюсь...
В тёмной дышащей движущейся тишине и хохочу и кружусь, раскинув руки и раздувая вокруг себя белые складки простыни, обёрнутой вокруг меня и завязанной двумя грубыми узлами на плечах. Вокруг меня, как бабочки, рассыпаются отблики света, соскакивающие то и дело с тяжёлой бархатной перегородки, расцвеченной огнями и изгибающимися живыми силуэтами, как экран в театре теней. Мне легко, как может быть легко только безумцу, утратившему смысл и печали, и радости, безумцу, который остался один, время которого замерло, которому ничего больше не нужно в мире. Из шуршащей темноты щелей выползают большеглазые тонкопалые существа, обступают меня кольцом, перешёптываются между собой тихими детскими голосами, берут друг друга за руки и, наконец, смотрят на меня - все сразу - по кольцу мохнатых голов и стеклянных выпуклых глаз проносится сдавленный вздох, они подскакивают и начинают восторженно хлопать большими ладонями, прыгая на длинных лапах. Я кружусь, рассыпая вокруг себя крупинки ледяного смеха, чудом стоя на ногах. Я хватаю занавес и рву его на себя, и весёлые голоса на светлой стороне сменяются злым завывающим визгом, существа надуваются и кричат, обхватив лапками круглые лица, вспышки света растут и взрываются и всё рассыпается цветными грязными обрывками конфетти. Только звук смеха стучит, как мячик, блуждая в темноте, да из тающей в пустоте дощатой дыры, пятясь, выбирается тень. Распрямляет длинную пыльную шею и хватает стеклянным клювом маски смех. Смех умолкает, и тень с деревянным хрустом пожирает его. Снимает маску.
— Вот теперь я дома.
***
Я стою у окна, у окрасившегося предрассветной густой синью, похожего на наполненный ветром аквариум окна.
Я стою под открытой форточкой, ловя ртом холодный уличный воздух.
В моей груди, вместо сердца крутится погнутая с одного бока заевшая пластинка. Чуткая игла то и дело соскакивает с чёрного винилового края и режет красное, и тогда я морщусь, прижимая к ноющей груди сцепленные в замок ладони и вжимаюсь горячим лбом в запотевшее стекло. Пластинка вертится, повторяя обрывок мелодии, повторяя всего несколько слов, и я тяжело и пусто смотрю в небо за окном, ожидая наступления рассвета. Из меня вырывается дыхание, и я наблюдаю, как оно, как кровь раненной в океане рыбы, вытекает из форточки и плывёт красным облаком куда то вверх. Я знаю, что не умру сейчас. Но когда игла срывается с пластинки и режет снова, так трудно в это поверить.